«Одна часть профессуры во главе с упитанным Ильёй Алексеевичем Боровским, который и профессором-то не был, стояла у стены со стороны концертного зала, это будет слева от вошедшего, а другая толпилась справа, во главе с Лией Яковлевной Хинчин, женщиной худощавой, с прокуренным голосом, привычно прислонившейся к батарее парового отопления. У доски с ключами от классов дежурила добрейшая тётя Тася.
Шутки, приколы и ядовитые стрелы летели от одной стены к другой, никто не оставался в долгу, смех не прекращался ни на минуту, и если бы этот вошедший спросил, что тут происходит, то любой из нас ответил бы ему двумя словами:
– Радость жизни!
И был бы прав! Мы не скрывали своей радости, что учимся в этом новом городе, где всё только-только начинается, что мы в авангарде всего музыкального, что тут произойдёт и в ближайшие и в последующие годы, что всё задуманное нами свершится здесь, в Сибири! Перед нами необъятный край, мы первые здесь, мы здесь лучшие, и мы видим, как тут нужны, вот что обозначала наша радостная толпа!» [с. 149].
«Конкретная музыка»
Термин «конкретная музыка» теоретически здесь знали, но что это такое на самом деле – нет. Но очень хотелось узнать. Я сказал Юре, что можно разыграть местную публику.
– Как? – спросил Юра.
– Скажем, что в сквере напротив консерватории ночью некий ботаник приносит ящики с саженцами кукурузы, включает конкретную музыку и наблюдает влияние этой музыки на рост растений.
– А почему здесь?
Движения ночью по Советской нет, воздух чистый, никто не мешает, он и сидит тут с двенадцати до двух ночи.
– А чего бы ему не сидеть у себя во дворе?
– Этих ботаников трудно понять, с Лысенко вон до сих по разобраться не могут!
– Так нужно сказать теоретикам, пусть послушают!
– Скажи.
Часам к шести вечера все в консерватории уже знали о сеансах ботаника с конкретной музыкой, и все жаждали её услышать. Такого ещё не было, чтобы все окна консерватории светились в 12 ночи. Консерватория кипела. Все ждали, когда принесёт свои саженцы полевод. Я встретил Юру в толпе студентов, отвёл его в сторонку и сказал, что надо бы устроить какой-нибудь конкретный звук, ну, там, пустое ведро со столба уронить, но Юра уже весь был в ожидании действа, он сам поверил в него и слушать меня не стал. Но вот пробило 12 ночи, весёлая толпа молодых музыкантов рванулась в сквер, но ботаник не пришёл. Расходились тоже весело, без огорчений, но с угрозами завтра снова прийти. Человек 50 пошли с нами смотреть, как утренние лучи солнца просвечивают воды утренней Оби около коммунального моста. Эти были счастливы, зрелище действительно потрясающее и недоступное ленивым людям!
Назавтра народу в сквере было поменьше, но и немало. Ситуация повторилась а с нами пошли смотреть рассвет на Оби уже человек 20. На третий день в сквере было не больше 15 человек, а с нами пошли несколько девушек.
На этом бы и закончился наш розыгрыш, да так мы и считали, но вот однажды я встретил в Академгородке бывшего однокурсника. Пошли воспоминания, кто теперь кто, кто теперь где, а как хорошо было в консерватории в те времена…
Вспомнили и о сеансах конкретной музыки.
– А ты знаешь, – сказал однокурсник, – я же тогда от хозяина ушёл! Я снимал комнату рядом с консерваторией и попросил его разбудить меня в 12 ночи. Он не разбудил. На следующий день тоже не разбудил. И на третий день не разбудил. Тогда я со злости поменял квартиру!» [с. 155-156].
«Старик с бутылками
Мы, четверо львовских студентов, перевелись в Новосибирскую консерваторию на курс ниже, чтобы подольше поучиться у хороших учителей. Правда, в этом случае нам не полагалась стипендия, но мы были молоды и веселы, ничего не боялись, и нас выручали то новые друзья, то новые знакомые. Много людей приходило нам на помощь, а когда совсем припирало, мы собирали пустые бутылки из-под вина и пива в подвальных классах, где занимались духовики. Однажды подошла моя очередь сдавать стеклотару. Киоск по приёму бутылок находился на пустыре, там, где теперь кинотеатр им. Маяковского. Очередь большая, но я терпеливо стою, помня, что мои ребята ждут меня с деньгами ещё сильнее. На вырученные деньги мы покупали буханку хлеба и кружок ливерной колбасы.
Приёмщица объявляет перерыв, закрывает киоск и уходит, а мы остаёмся. Впереди час времени, солнце жарит, укрыться негде, а уходить нельзя. И тут лысый старичок, в китайской рубашке и в китайских штанах, на нём как раз остановилась очередь, начинает рассказывать нам интереснейшие вещи. Он показывает рукой на ближайший дом и говорит обо всех, кто там жил, как у кого сложилась судьба, кто приехал на место убывших, и рассказ его захватил всю очередь.
Потом пошли рассказы о других домах. Он рассказывал о людях, живших в них в далёком прошлом, и кто теперь живёт; если это был артист, он говорил о театре так, будто сам был актёром и всю жизнь прослужил в «Красном факеле» вместе с этим человеком, а заходит речь об архитекторе – и тут старичок на высоте! Он перечисляет основные стройки этого мастера, рассказывает, что было в них нового, прогрессивного, зацепляет в своём рассказе и коллег архитектора, особенно тех, кто ставил ему палки в колёса, заодно рассказывает и об их судьбах.
Но вот дело коснулось одного музыканта. Старичок просто ошеломил нас историей музыкального Новосибирска и места этого человека в этой истории! Дошла очередь до какого-то железнодорожника, и мы узнали историю строительства Сибирской магистрали в таких подробностях, знанием таких технических проблем, что нам казалось, что именно этот человек спроектировал и построил всю эту дорогу! А что было, когда он коснулся строительства моста через Обь, и не передать! Он так одухотворённо говорил об этом уникальном сооружении, что мы полюбили не только сам мост, но и каждую заклёпку, каждую сваю этого моста!
Очередь завороженно слушает, а старичок наслаждается собой,гордится своею памятью, одним словом, купается в нашем восхищении, и не могу я понять, а кем же имеет быть сам этот старичок? За его рассказами незаметно пролетает час, приёмщица возвращается на место, открывает окно, и старичок, да и старичком-то он вовсе не был, просто меня сбивала с толку его чистая лысина и серьёзный вид, подходит к этому окну. Он аккуратно подаёт ей свои бутылки, а они у него вымытые, чистые, и вдруг приёмщица возвращает ему его «соточку», так назывались самые маленькие бутылочки. Стоила она несколько копеек. Старик осматривает её, водит пальцем по горлышку, снова подаёт её в окно, и снова ему бутылочку возвращают.
Небольшая кучка непринятых бутылок уже валяется около киоска, но он свою туда не кинул.
Мужчина тщательно пересчитал деньги, аккуратненько положил их в карман, отошёл в сторонку, ещё раз обследовал свою стеклотару, нагнулся к небольшому камешку и легонько тюкнул бутылочкой об этот камешек – надо понимать, чтоб другим не досталась. Бутылочка вдребезги, он в довольной задумчивости уходит, а мы растерянно смотрим ему вслед, невольно сопоставляя это его действо с его же рассказами о высоком искусстве, о жизни интересных людей…
С тех пор много разных людей встретилось мне по жизни, были всякие, но почему-то стоит перед моим мысленным взором всю мою жизнь именно эта картинка: высокий интеллект и примитивный скупердяй на уровне копеечной бутылки в одном лице, и кричит против этой картинки всё моё существо!» [с. 157-159].
|